Кривая Без`Е

Вот и приспело. Мне - улетать, тебе - оставаться в той синей дымке позади, в прошлом, давно вылитом, выпитом и выжатом, пережитом, где-то давно, там, где меня, наверно, и не было вовсе.
Я уже отвыкла писать тебе письма, знаешь, ты все продолжаешь слать мне записки, одну, другую, десятую, а я отвыкла.
И отвыкла взвешивать на вкус твое имя, когда-то давно в другой вселенной терпкое под языком, а нынче-былинка на ветру, было, схлынуло.
Земля же была безвидна и пуста... все, все неправда, все воды твои пронеслись надо мной, но земля зелена, и расцветают бархатно-фиолетовые, цвета южной ночи ирисы. И, знаешь, мне тебя не надо. Знаешь? Знаешь. Я давно уже не сглатываю комки, то, что было стержнем, стало удобрением, я выросла и не чувствую связи, правда же, это забавно.
Ты, пожалуйста, не стучись. Или стучись, как тебе удобно, угодно, мягко, или сбивая пальцы и память в кровь, и чтоб мне было жалко... пойми же, я так жалею промокших птиц на ветру, жалею, но не беру в дом, прохожу мимо, мокрая до кончиков волос сама, весенняя, текучая, улетаю в свое вечное лето.
Вот только не надо о "давай вспомним". Пойми же, воды смыли все, память тоже, остались следы на песке, апрельские грозы, лилии, а память смыта. Я вспомню, как прогляжу чужое кино, я - не я, или дублер, и зачем твоя рука касается моего запястья, ты отойди, ты чужой, слышишь, чужой, не неприятный, нет, но чужой.
Ты взвешиваешь в ладони все мои письма, все мои слова, и пишешь, пишешь что-то. лихорадочно и весенне стучишься, но я не могу впустить дождь.
И не умею.
Он был вчера, был и вылился, отойди, просто замолчи, не бейся же так крыльями о мое стекло, покалечишь душу, обранишься, и я опять буду жалеть. Да только жалость моя - лихорадка, разводит края ран, не зализывает - обжигает весной и тем, что не умею оглядоваться.
Впрочем, как знаешь, хочешь-пиши, сможешь-не пиши, только иди уже сейчас, пожалуйста, не надо умоляюще глядеть вслед, иди. Я обязательно тебе отвечу, напишу, непременно напишу. И, конечно, не отправлю.

Да, собственно, непонятно, когда и начинается предательство. В какой миг то, как я живу, становится предательством - по мелочи, по капле, по чуть-чуть. Когда произносишь, потому что человек хочет это услышать, и это так зримо и понятно, что на пальцах щемящая жалость, а под ногтами - нежность, царапающая чужую кожу до крови, и я говорю, что люблю, как собака лижет укушенную руку, смягчая, замаливая почти что эту нежность и жалость, жалость и нежность, и еще твое одиночество, тоску в глазах, боязнь ответа - нет, ты знаешь, я оттолкну, и я почти что люблю тебя за это знание - и продолжаю предавать, уходить и страшно, страшно боюсь оглянуться, потому что станет еще больше жаль. Листья кружат и оттлакиваются от земли, я отталкиваюсь от тебя и еще парю, еще ловлю шторма, но тебе уже не подняться в воздух, ты слишком отяжелел, и я предаю.
Ты потерянный и несчастный, и постарел-то как, Господи, постарел-то как за месяцы моего не-бытия, и я предаю тебя, совсем беспричинно, мне не подойти, потому что от тебя пахнет старостью и безвременьем, пропастью, в которой меня нет, и я предаю свою память, и стараюсь сделать это небольно, но только предавать небольно-нельзя. и глотаю джин, пытаюсь не глядеть. Что ты хочешь от меня... нет, отвести взгляд, потому что я знаю, что ты хочешь, и в этом знании столько безысходности, что я опять начну жалеть и предам себя-нынешнюю. Чур меня, чур. А ты ждешь, что я подойду, и мое непричастие становится предательством для тебя, и я мягко, ласково предаю, отхожу, истаиваю. Предаю шелестом шагов, случайным почти что касанием, которого не будет, хотя ты и ждешь. Случайным шепотом, говором, звонком, который не случится, потому что все, что было, замерзло давно, той осенью, когда ты еще был зелен. А ты ждешь, тянешь ветки памяти в холодное небо моей осени, а я предаю - простив и отпустив.
Как мне тебя жаль. Пожухлый - вот слово, пожухлый лист, не с этой осени, а с той, дальней, ему бы сгнить в земле, а он пожухлый - но живой, и хочет кружиться, но слишком тяжел. Осень беспощадна даже в великой неге своей, в тепле, беспощадна и безжалостна, наступает каблучками на отяжелевшие листью, гонит прошлогодние чувства, как рябь по стылой воде, и обдирает всю нежность с деревьев, и стволы остаются один на один с холодным своим предательством, но и предательство замерзает в беспощадной наготе, и после штормов начнется долгая, растянутая зима. То место, где кончается предательство.
Разглядывай свои следы, не касайся моей осени. Я не отправлю тебе письмо, потому что и отправить его будет предательством - моей весне.

Да, собственно, все уже убежало. Все вроде бы от. Отлихорадило, отзнобило, отплакало, от бессилия и от усилий не выдержало, порвалось, натянулось, треснуло, и побежала пропасть - лента на две полоски, две судьбы, насовсем - от тебя.
Забавно. Я какое-то время уже не писала тебе ничего, как будто нет и не было. От-резало? Еще одно от... Сначала я боялась с тобой пересечься, думала, будет при-тяжение, при-косновение, при-влечение, а потом-поняла, что уже не страшно, потому что от.
Ты не волнуйся, спокойнее спрашивай:
- Все хорошо?
Конечно, ты что же, сам не видишь? Видишь, но не веришь, не веришь, что от-насовсем, что бежала-бежала-убежала куда-то в свое, откуда не страшно и разговаривать будто бы близко - но отдаленно. Разговаривать так, что не дотянуться. Оттуда, где я теперь, не возвращаются, знаешь?
Дорога накатанней некуда, и все складывается как нельзя лучше, и в глазах моих тепло - не потому что ты, ты уже от, но не надо морщить лоб. У меня отболело, и у тебя отойдет, может, пара шагов еще от меня - и отойдет, как легкая марля от ветра отлетит, отделится, оторвется. Расслабь голос, не надрывайся. У меня атрофия слуха на этот тембр, когда убивают нерв, то вроде как и касаешься участка кожи - или памяти, а все равно отдельно.
Я называю это отстраненностью, не холодною, а теплою, шелестом октября отрезанным, отверстием наружу в ночи, которые еще жарки и уже свежи, как свежая кожа на старом порезе.
Знаешь, я тут пыталась к тебе подойти ближе вежливо-отстраненного расстояния - и не смогла. Ты потяжелел, и мне стал чужим твой запах. Когда не действует знакомый запах - это уже отделение, это отрезок, и отблеск там, далеко, тухнет.
Мне не жалко прошлое, но и мурашек под кожей тоже нет, тепло. Оттенки осени.
Не грусти, у меня все хорошо, и у тебя тоже будет все хорошо, и то, что было, тоже хорошо, только на отдалении. Мы играли очень красивую пьесу, почти поза, почти пиета, а потом отттянули занавес, разжали пальцы, разбежались. Не переноси ее в сейчас, не надо, да даже ежели и захочешь-не с кем. Меня оттянуло, утянуло, увело, нет до оторопи в твоих помнящих и моих непомнящих глазах.
Правда, что-то было? А кажется-как по тексту, взглядом скользить по тебе - и не помнить, не чуять ни кожи, ни запаха, ни рук, только отмели там, где заводи были.
Ты, правда, готов спросить меня о чем-то еще?
Я могу не отводить взгляд, потому что внутри он уже отведен. Ты спрашивай, я отвечу.

Я не стала меньше тебя любить, пожалуй, даже сильнее, но я погружаюсь в воду. Вода постепенно меняет мои взгляды на мир, меняет и память о тебе, забирая остроту, стирая границы, смягчая углы. Ты знаешь, когда смотришь на мир из-под воды, там, наверху, ни капли розового, как будто стекла розовых очков где-то разбились и никогда не сложатся ни в слово "вечность", ни в слово "всегда". Но это ничего, что нет теплых розовых красок, так честнее, хоть и темнее, ты примиряешься с этими смягченными линиями, с зыбкостью очертаний, вода забирает ясность и тащит за собой, а ты становишься удаленней.( ... )
Я не смогу отправить это письмо - я рисую линии внутри воды. Держи мои пальцы крепче, иначе меня унесет.

Тихо-тихо. Очень нежно и ласково. Знаешь, я, кажется, научилась прощать. Ты говоришь, я внимательно слушаю, мягко улыбаюсь, сочувственно киваю. Я так мягка, мягче, кажется, не бывает. Ты страшно постарел, но я не скажу тебе этого. Я простила.
Тихо, почти не дыша. Стелясь шелком, сдерживаю резкие ноты: только бы случайно не обидеть. Ты таешь от внимания, я знаю этот тембр голоса. Гладко-гладко, никаких царапин. Я уже простила, все будет хорошо.
Не ерошить волосы, гладить. Глядеть - в глазах эмоции, восхищение, преданность. Я твоя, совсем твоя, никуда не денусь, простила -останусь, на день-ночь-вечность? У тебя сморщен лоб, подбородок стал тяжел и морщины носогубных складок еще резче, еще глубже, Боже, ты уже почти стар. Такие волосы бывают на грани угасания, еще не седые, еще густые, но уже слишком гладкие, уже мало жизни, нет цвета. Знаешь, бывает и седина - яркая, а в твоих не седых нет жизни. Тускло. Не шелохнуться, не потревожить. Ласково, еще ласковее. Простила.
У тебя широкие поры. То ли климат влияет, то ли возраст, но поры на коже видны до последней, читаются, и кожа кажется траченой старостью, не помогает ни попытка загара, ни тренажерный зал - тело тяжелеет, волосы тускнеют, лицо медленно обвисает. Ты, наверно, будешь красивым стариком, но сейчас, еще не там и уже не тут, ты... Еще ласковее. Пересилить, попробовать коснуться. Нежнее, ну же. Ты смотришь с недоверием и удивлением - неужто простила. Простила, все в порядке, я тут.
Ласково, ласково и очень нежно. Улыбайся, не повышай голоса, думай, о чем ты говоришь. Только бы не показать, что ты мне совсем не нужен.

Когда пытаешься забыть, выкинуть из памяти, вырезать, изменяешься по мелочам. Много молчишь, еще больше спишь - с открытыми глазами. К тебе обращаются. Ты не реагируешь никак. Ты прислушиваешься к себе, под каждым лоскутком кожи обнаруживая собственную до боли зудящую память. Прислушиваешься и думаешь, как ее уничтожить. Как уничтожить себя. Как вынуть себя из себя.
А после начинаешь действовать. Ты меняешь все резко, намеренно, бесповоротно. Так опускается нож гильотины.
Твои волосы помнят - ты кромсаешь пряди волос, уничтожая их - на голове, на теле, везде, где можешь дотянуться. Волосы умирают, но память еще жива.
Ты убираешь ногти почти под корень, а потом покрываешь розовую роговицу чужеродной краской Смотришь и не узнаешь своих рук, заплетая в сознание чужую форму и размер, учишься воспринимать их как свои и единственно возможные. Наверно, меняются даже отпечатки пальцев, но память еще жива.
После... после ты отыскиваешь память глубоко под кожей. И сжигаешь собственную шкуру, как феникс, разводишь поминальный костер своей памяти. Вместе со старой шкурой с тебя медленно слезают воспоминания, а ты стоишь без покрова и без защиты, гладкая, как полированное зеркало, но где-то там внутри прячутся осколки отражения, и это значит, что память еще жива.
Но тебе кажется, что ее нет, уже нет, совсем нет. Под ложечкой не сосет, и руки уже не помнят чужие ладони. Все те миллионы капилляров, которые были пропитаны памятью, давно лопнули, выжжены, сгинули, и тебе кажется, что вот она - свобода. Но память еще жива.
И тебя дергает резко и больно, как нитка, продетая сквозь легкие, случайная связь. Голос - походка - какие-то дикие ассоциации, ты заглядываешь в лицо и понимаешь- нет, не он, померещилось, морок и ветер... А горечь тает на кончике языка, напоминая, что память жива.
И тогда ты миришься с тем, что память жива, ты понимаешь, что лихорадило и лихорадить будет, и пытаешься выплакаться, но вроде бы нечем, потому что в тебе убито все, кроме памяти. А память жива.
Тут ты начинаешь проклинать память... или молиться на нее... что, впрочем, одно и то же, а она ровно катит по венам, тикает секундной стрелкой в голове и напоминает: память жива.
А потом привыкаешь, как к традиции, к утреннему чаю, к вечерней ванне - к ударам памяти. Помнить становиться настолько нормой, что уже и себя не мыслишь без такой памяти, что никак без нее и никуда. Боль превращается в маленький личный ритуал, а ты мутируешь в ТУ_КТО_ДОЛЖЕН_БЫТЬ_ОДИН и слушать свою память. Вот в этот момент память умирает, ты совсем не узнаешь его голос... Память мертва, а привычка быть одной остается, и за этой привычкой не разглядеть ничего, даже самое себя.
И по привычке царапаешь еще одно неотправленное письмо, зная, что не только адресат выбыл, но и автор уже неизвестен...

Забавно. То, что в первый раз было трагедией, во второй становится трагикомедией или фарсом.
Ты не переживай, не надо, я уже пережила. На сей раз не будет ни 5 лет памяти, но 10 лет молчания. Постепенно привыкаешь к своему прошлому, это как экзема или язва - только не трогай, и зарастет.
Тот переставал мне сниться долго, ты перестал почти сразу, даже не пробовал пробраться в мой личный бред. Внутри холодно до омертвения конечностей, до задержки дыхания, но я научилась жить без воздуха и без тебя - мне не больно, я смеюсь сухим смехом, скорее похожим на кашель - мне действительно забавно. Потому что второй, и у меня не получается плагиат с самой себя даже в страдании.
Я очень мало смотрю в зеркало, знаешь, я почти перестала реагировать на звонки, и мне никак не вспомнить тембр твоего голоса - а ведь все сорвалось так недавно. Во второй раз ощущение чужого приходит быстро, затапливает меня изнутри, только битой в осколки промерзшей травой с хрустом и очень медленно осыпаются чувства. Я была, была... внимательно присматриваюсь к той, которая помнит и надеется.... не нахожу. Это так забавно-играться прятки с собой, с остатками себя, с тем, что уже отмерло.
Я думала, будет больнее, а оказалось - игрушка, забавно. Не потому что не любила, не потому что не больно - просто боль становится частью фарса, смешной и жестокой, и ты ее давишь каждый день... снова срывая корку. Нарыв прошлого зарастает медленно, но я не прошу тебя позвонить, не надо. Ты всего лишь второй, и мне забавно. Я все помню, я обещала с тобой поговорить, но ты не поймешь сухого хриплого смешка в телефоне. Я не издеваюсь, но это же так забавно - смотреть, как рассыпаются пески моего мира. Это не против тебя и не за тебя, пойми, я не жду, так, забавляюсь, играю в твои-и-мои следы, в то, чего нет.
Я понимаю, обидно. Но у меня никак не выходит страдать так, как было, на полную катушку. Нельзя дважды отрезать одну и ту же руку. Я не могу написать тебе, но и это тоже забавно.
Господь прячет глаза в мои ладони, и мне не до тебя. Ты уходи, не жди, не помни, не спрашивай. Я забавляюсь.

Когда гаснут крылья заката, можно долго бросать в пустоту слова. А можно писать еще одно неотправленное письмо.
Кажется, жизнь уложилась в совсем малый срок. Вспышка - и долгое угасание, затухание, иссихазм. Молчание. Не спрашивай меня о причинах. Я не могу сказать, почему закрывается дверь. Ночь большая, в ней хватает места всем, и мне пора. Я не оставлю это письмо. Я оставлю тебя.
Я не могу тебе сказать, почему я тебя оставлю. Я не знаю причины, по которой я должна была бы это сделать. Или знаю, но боюсь сформулировать, я же трус. Мне страшно называть, это как беду накликать, страшно говорить, страшно смотреть в будущее. Еще страшнее расставаться с прошлым. Может быть, я оставлю тебя поэтому.
Нет, я все еще не готова сказать тебе, почему я тебя оставлю. Кажется, вид с вершины горы прекрасен, но за горизонтом кроется что-то, и мне надо туда. Ты не представляешь, насколько мне это надо. Ты ищешь спокойствие, ты устал, а я всматриваюсь с вершины своей горы. И срываюсь вниз, я не могу жить на вершине, мне не хватает воздуха и невидимой линии горизонта там, внизу. Может быть, я оставлю тебя поэтому.
Я не решаюсь сказать, почему же я должна тебя оставить. Мне страшно до дрожи в суставах пальцев тебя потерять, не касаться, не видеть, не говорить. Мне будет плохо без тебя, совсем плохо, я так боюсь, и, может быть, я оставлю тебя поэтому. Потому что, если плохо и страшно прыгать, надо прыгнуть. Может быть, может быть. Я не умею быть лианой, мягкиой и ждущей, я не умею быть облаком, которое есть и которого нет. Я не умею быть игрушкой, появляющейся в нужную минуту и позаброшенной потом. Может быть, поэтому мне надо бежать. Я не знаю точно, наверно, поэтому я тебя оставлю.
Если ты приснишься мне ночью, я оставлю тебя. Если не приснишься, я оставлю тоже. Привязанность рвется, и где-то в межреберье колет острой иголкой. Ожидание тоже рвется, рассыпается осколками. Острое чувство ненужности этого ожидания, бессмысленности ожидания, безнадежности ожидания не дает мне сойти с места. Мне не надо бы тебя оставлять. Может быть, именно поэтому я тебя оставлю.
Ты вряд ли получишь это письмо, и вряд ли поймешь, о чем это я. Когда обрывается слово МЫ, остается только Я. Я в мутном зеркале, Я в неотправленных письмах, Я - шаг в омут и молчание. Личная дверь закрывается очень тихо, но замок тяжелый, и открыть ее больше вряд ли выйдет. Внутри этой двери нет ничего, за чем следовало бы идти. Стучать в нее бесполезно. Я не знаю, почему я тебя оставлю, и не жди от меня ответов.
Я сама не заметила, как тебя оставила.

Ты звонишь мне. Мой номер не отвечает. Ты снова повторяешь звонок, я снова не беру трубку. Я слышу твое дыхание на другом континенте и прячусь от него, от себя, от той, кем я была и кем стала. Я не возьму трубку, нет.
Это странная игра - прятки или пятнашки. Когда-то я очень долго водила в этой игре, или игра вела меня, а я шла наощупь, держась рукой за телефонные провода. Игра вслепую, безрадостная и бессмсленная, и на другом конце нет ничего, кроме, кажется, обретения. Обрести тебя, найти, нащупать. А потом я коснулась тебя пальцами, и думала, что ты не отпустишь.
Но игра продолжилась, и теперь водишь ты, ты идешь вдоль длинных телефонных проводов, чтоб поймать мой голос.
А я не беру трубку. Дорогой, я наигралась, а, может, повзрослела. Ты прости меня за то, что я тебя уже не слышу, прости за то, что не вижу, прости за то, что перестала чувствовать. Если это тебя немного утешит, то я ведь совсем перестала чувствовать, не только тебя, а всех вообще. На краешке стакана нет ни привкуса воды, ни вина, там вечная пыль и пустота.
Ты пишешь мне письмо, пытаешься догнать строчками, а мне не то чтобы не нужно, я просто разучилась читать. Я читаю буквы, а вот твои эмоции больше не читаю. Я пишу и думаю - как это я умела угадывать эмоции - и понимаю, что уже не могу так, что мне больше нет до тебя дела.
Я напишу тебе ответ. А потом не отправлю его, не потому что больно или радостно, а просто потому, что нет до тебя дела, нет и не будет.
Я разучилась быть связанной с тобой. Да и вообще порвала все связи, какие могла, и какие не могла, тоже. Иногда странно хочется поговорить, а потом думаешь - с кем? С чужим? И не отправляешь еще одно письмо, в котором говоришь то все, что внутри. Вытряхиваешь пепел из пустого стакана, и понимаешь, что тебя, в сущности, вовсе и нет, и нет другого континента. А есть только я и еще одно неотправленное письмо.

Знаешь, я забыла про твой день рождения. Последние четыре года я лихорадочно начинала поздравлять тебя заранее, звонила, что-то говорила, и, кажется, глаза мои светились. Я помнила, а теперь вот - взяла и так просто проскочила. Забыла, как будто вовсе и не было никогда этого порога, укатилась вперед, в солнце и цветущие магнолии, в ветер, шелестящий ржавыми листьями на плитах закрытого дворика... знаешь. так получилось. и я забыла тебя поздравить. Должно быть, потому что хотела забыть. Если очень-очень что-то желаешь, когда-то карты выпадают - все четыре туза и два джокера, и пустая карта в рукаве, рисуй что угодно - на долгую память. А я вот забыла, совсем забыла.
Знаешь, я научилась прощать, но вот твое письмо лежит неотвеченным уже третью неделю, и я все-все понимаю- издалека, и прощаю - тоже издалека, и не отвечу - тоже издалека. Твое ехидство кажется мне болезненным, твои обиды детскими, и руки мои стали другими - в шрамах и холодны. Зачем ты спрашиваешь меня, почему пишешь мне? Твой голос в моем телефоне- и с тобой поговорит мой автоответчик. Автоответчик - лучший слушатель, милый, ему можно сказать все и немного больше, чем все, он никогда не перебьет, терпеливо воспримет. Информация будет передана адресату. Я прослушала и стерла твой голос. Милый, я стерла бы и свою жизнь, наверно - я уже научилась стирать дочиста, так, что следов не осталось, вот только еще одно неотвеченное письмо.
Знаешь, я ведь не напишу тебе, даже если ты попросишь, и даже если я попрошу себя - я просто почти что разучилась писать. Зато я умею забывать - белой кистью по белому фону - это очень-очень просто - забывать совсем. Дорогой, не стоит тратить все эти слова - их слишком много для одной меня. И слишком мало для памяти. Слова драгоценны, они - белый порошек, шлифующий мою память - вот только твои отшлифовали меня до дыр и провалов где-то когда-то, не теперь.
Знаешь, ты не поверишь - я разучилась вспоминать прошлое и мерить на себя непройденные тропинки, я спрятала фотографии - и забыла, куда спрятала, и не хочу уже вспоминать. Совсем не хочу. Я умею писать неотправленные письма, дорогой, я умею разговаривать молча. ты только прислушайся - но я не покажу тебе, как надо слушать, что читать, и откуда звучит. Не то что мне жалко, просто как-то неважно.
Знаешь, неотправленные письма - как нерожденные дети - от случайного разворота головы - полета глаз - лица в толпе. Иногда случайности достаточно, хватает на всю жизнь. Понимание - странная штука, видишь и понимаешь. что сейчас подойдешь, поздороваешься, а дальше - как в сказке - и жили они вместе и умерли в один день... понимаешь и проходишь мимо, прячешься в толпу, растворяешься - а где-то там, на другой стороне монеты, нарисованы лица нерожденных детей, написаны буквы неотправленных писем. Я не знаю, зачем я пишу тебе, ведь я никогда это не отправлю. Когда-то я желала света, потом научилась молчанию, потом смогла говорить о нелюбви, и вот теперь на иголке моего мига, единственного цепляющего мига остается всего лишь еще одно неотправленное письмо - под маркировкой - уже не важно.
Знаешь... не надо бы тебе этого знать. Да и мне не надо бы, но так уж получилось: ты пишешь мне, я молчу в ответ, ты пишешь мне - я не отправляю еще одно письмо, ты пишешь мне - я стираю твой голос. Наверно, на этих качелях и держится этот мир, на том, что кто-то пишет письма, но никогда, никогда-никогда их не отправляет.